Грянула революция, и Корнилов оказался востребованным новой властью. Председатель Государственной думы Михаил Владимирович Родзянко, чувствовавший, что без опоры на армию не обойтись, направил Корнилову телеграмму:

«Необходимо... для спасения столицы от анархии назначения на должность Главнокомандующего Петроградским военным округом доблестного боевого генерала, имя которого было бы популярно и авторитетно в глазах населения. Комитет Государственной думы признает таким лицом Ваше Превосходительство, как известного всей России героя. Временный комитет просит Вас, во имя спасения Родины, не отказаться принять на себя должность Главнокомандующего в Петрограде».

Родзянко то ли потому, что слабо разбирался в вопросах военной субординации, то ли потому, что, будучи весьма амбициозным политиком, посчитал для себя унизительным действовать через Ставку, послал эту телеграмму непосредственно Корнилову, чем несказанно задел самолюбие Главковерха. Алексеев, проглотив пилюлю и не решившись идти на конфронтацию, всё же взял своего рода реванш, когда в своём приказе о назначении Корнилова недвусмысленно обозначил своё отрицательное отношение к этому факту: «допускаю ко временном у главнокомандованию войсками Петроградского военного округа генерал-лейтенанта Корнилова».

Корнилов, ознакомившись с приказом, поморщился: «Допускаю», «ко временному»... Хорош гусь, нечего сказать!»

С той поры между двумя генералами пробежала чёрная кошка...

Уже скоро Корнилов пожалел, что принял предложение Родзянко. Боевой генерал, он совершенно не был искушён в политике, подковёрную борьбу презирал. Рыхлое, безвольное Временное правительство ненавидел, а Керенского за глаза окрестил «главным болтуном России»...

Столь же горячо возненавидел он и Петроградский совет, который, казалось, делал всё, чтобы старая армия окончательно рухнула в пропасть. И стоило только Сове? ту принять постановление, в котором запрещалось солдатам и офицерам выходить из казарм с оружием без его; Совета, разрешения, Корнилов закусил удила. Попытка Гучкова назначить его на должность главнокомандующего Северным фронтом взамен уволенного генерала Рузского наткнулась на стойкое сопротивление Алексеева, который мотивировал своё несогласие тем, что Корнилов якобы не имеет... необходимого командного опыта. Генералы стали врагами, отныне уже никакие усилия со стороны не могли их примирить.

Взамен фронта Корнилову дали дивизию, по счастью, ту самую 8-ю дивизию, которая прославила Брусилова, Деникина, Каледина и самого Корнилова. Именно с этой дивизией Корнилову удалось в своё время прорвать австрийский фронт.

Прибыв на новое место службы и ознакомившись с положением на участке фронта, Корнилов решил наступая». Другого вида боевых действий он не признавал. Однако наступление это с самого начала было обречено на Провал. О причинах неудачи Корнилов телеграфировал правительству в те дни, когда он уже был назначен главнокомандующим Юго-Западным фронтом:

«Армия обезумевших тёмных людей, не ограждаемых властью от систематического разложения и развращения, потерявших чувство человеческого достоинства, бежит. На полях, которые нельзя даже назвать полями сражений, царит сплошной ужас, позор и срам, которых русская армия ещё не знала с самого начала своего существования... Меры правительственной кротости расшатали дисциплину, они вызывают беспорядочную жестокость ничем не сдерживаемых масс. Эта стихия проявляется в насилиях, грабежах и убийствах... Смертная казнь спасёт многие невинные жертвы ценой гибели немногих изменников, предателей и трусов».

Корнилов настаивал на том, чтобы Временное правительство отдало приказ о прекращении наступления на всех фронтах для сохранения и спасения армии и для её реорганизации на началах старой дисциплины.

Правительство отмалчивалось, и тогда Корнилов сам отдал приказ о расстреле дезертиров, для наведения порядка сформировал специальные ударные батальоны из добровольцев и юнкеров, запретил митинги в районах боевых действий и силой оружия разгонял тех, кто оставался глух к его требованиям.

Это ещё более сблизило Деникина с Корниловым: если бы Антон Иванович оказался на его месте, он поступил бы точно так же. Меры, которые предпринял Корнилов для наведения порядка в армии, Деникин считал мужественными, ибо Лавр Георгиевич осуществлял их да свой страх и риск, вопреки директивам Временного правительства, любимым лозунгом которого была демократизация в вооружённых силах. Деникин был убеждён, что такие действия Корнилова поднимают его авторитет в глазах широких кругов либеральной демократии и офицерства. По его мнению, может быть наивному и ошибочному, даже революционная демократия армии, оглушённая и подавленная трагическим оборотом событий, в первое время после разгрома увидела в Корнилове последнее средство, единственный выход из создавшегося отчаянного положения.

Корнилов, в свою очередь, был восхищен мужеством Деникина, его смелым выступлением на совещании в Ставке. Не склонный к эпистолярному творчеству, Корнилов, не выдержав, отправил Деникину письмо. В нём были и такие строки:

«С искренним и глубоким удовольствием я прочёл ваш доклад... Под таким докладом я подписываюсь обеими руками, низко вам за него кланяюсь и восхищаюсь вашей твёрдостью и мужеством. Твёрдо верю, что с Божьей помощью нам удастся довести до конца дело воссоздания родной армии и восстановить её боеспособность».

Деникина тронуло и взволновало это послание: он слишком хорошо знал характер Корнилова и понимал, что только предельная искренность побудила Лавра Георгиевича, несклонного к душевным излияниям и крайне скупого на похвалу, к такого рода признаниям.

В конце июля Ставка переместила Деникина с Западного на Юго-Западный фронт. Деникин терялся в догадках о причинах такого неожиданного перемещения. Что касается Ставки, то она туманно намекала на то, что решение вызвано исключительно стратегическими интересами.

...Поезд, в котором Деникин направлялся в Бердичев, где располагался штаб фронта, шёл через Могилёв. И здесь произошла долгожданная встреча с Корниловым. Много позже, в своих мемуарах, вспоминая об этой встрече, Деникин напишет:

«...Корнилов... тихим голосом, почти шёпотом, сказал мне следующее:

   — Нужно бороться, иначе страна погибнет. Ко мне на фронт приезжал Н. Он всё носится со своей идеей переворота и возведения на престол великого князя Дмитрия Павловича: что-то организует и предложил совместную работу. Я ему заявил категорически, что ни на какую авантюру с Романовыми не дойду. В правительстве сами занимают, что совершенно бессильны что-либо сделать. Они предлагают мне войти в состав правительства. Ну, нет! Эти господа слишком связаны с Советом и ни на что решиться не могут. Я им говорю: предоставьте мне власть, тогда я поведу решительную борьбу. Нам нужно довести Россию до Учредительного собрания, а там — пусть делают что хотят: я устраняюсь и ничему препятствовать не буду. Так вот, Антон Иванович, могу ли я раскапывать на вашу поддержку?

   — В полной мере.

...Мы сердечно обняли друг друга и расстались, чтобы встретиться вновь... только в Быховской тюрьме».

6

События, гибельные для России, развивались с чудовищной быстротой, а «главный болтун» государства продолжал упражняться в праздной риторике, вызывая всё большее возмущение масс, широких слоёв общества. Керенский непрерывно созывал всевозможные совещания, стараясь, чтобы даже названия их звучали торжественно я высокопарно. Столь же высокопарно звучали и слова, призванные обозначить цели того или иного «исторического» совещания.

Так, совещание, созванное Керенским 14 августа 1917 года в Москве, было поименовано Государственным, а целью его, по словам организатора, было «проверить пульс страны».

Пожалуй, трудно было подобрать для проведения этого грандиозного политического спектакля лучшее место, Которое бы более всего отвечало как составу участников, так и сценарию совещания. Именно в Большом театре, среди раззолоченных кресел и роскоши убранства как бы на своём месте были и герои этого фантастического действа: тучные, массивные фигуры торговцев и промышленников; профессора с философски отрешёнными взглядами; попугайски разукрашенные представители казачества; стареющие генералы с красными лампасами на брюках и в хромовых сапогах, отливающих зеркальным блеском, со шпорами, издававшими при движении малиновый звон; люди в штатском, которых по некоторой развязности и вольности поведения можно было смело причислить к социалистам, во всяком случае к их левому крылу, — всё это сборище кипело фейерверком эмоций, пыжилось, надувало щёки, стараясь сделать всё, чтобы их признали истинными спасителями отечества, вершителями судеб истории.