— Ну-с, поручик Бекасов, — голос Донцова был визглив, — докладывайте, ангидрид твою в перекись марганца, всё по порядочку. Откуда вы, зачем к нам пожаловали, какое заданьице получили и прочая, и прочая, и прочая. Я вас, ангидрид твою в перекись марганца, слушаю предельно внимательно, внимательнее просто не бывает.

Меня от его слов едва не взорвало, причём взбесили не вопросы, в которых я уже объявлялся заранее лицом подозреваемым, а вот это его омерзительное «ангидрид твою...», которое он вставлял едва ли не в каждую фразу. И я решил, что чем более резко и даже нагло я буду вести себя с этим Донцовым, тем выигрышнее будет моё положение.

   — Господин полковник, — жёстко и с явной иронией сказал я, — судя по вашей лексике, вы не иначе как окончили химический факультет.

   — Забавно, очень даже забавно. — Донцов даже заёрзал в кресле от неожиданности. — Кажется, вы решили, что именно я, а не вы есть лицо допрашиваемое. Впрочем, любопытно, на чём основаны ваши предположения?

Я возликовал: на этот раз он не вставил в свою речь этого «ангидрида».

   — Ну как же, — слегка насмешливо ответил я, — если вы произносите словечко «ангидрид» с окончанием на букву «д», то вы имеете в виду химическое соединение, производное неорганических и органических кислот, к примеру серной и уксусной кислоты. И тогда каждый вправе заподозрить в вас химика. Но, паче чаяния, если вы говорите об «андигрите» с окончанием на букву «т», то это уже коренным образом меняет дело. Это уже минерал класса сульфатов, не так ли?

Терпеливо выслушав моё длинное объяснение, сильно смахивающее на фрагмент лекции по химии, Донцов посмотрел на меня весьма уважительно.

   — Обожаю людей, начиненных знаниями. — Похвала послышалась в этих его словах. — И завидую. Однако спешу доложить, что в химиках никогда не ходил, а если говорить с полнейшей откровенностью, то в гимназии из всех предметов больше всего ненавидел именно химию. — Он помолчал, так и не согнав со своего широкоскулого лица приятной улыбки. — А вот в вас, поручик, вполне можно заподозрить химика. Впрочем, ангидрид твою в перекись марганца, химичите вы в области, совершенно далёкой от химии.

   — Благодарю за комплимент, — учтиво ответствовал я.

   — Впрочем, пора перейти к делу. Прошу вас, поручик Бекасов, говорить мне только правду и ничего, кроме правды. — Донцов поудобнее расположился на стуле. — Соответствуют ли истине имеющиеся у нас сведения о том, что вы сразу после революции перешли на службу к большевикам и воевали на Восточном фронте в армии, которую не так давно принял под своё командование Тухачевский?

   — Всё, что вы сказали, господин полковник, соответствует истине. Да, я действительно поручик, действительно окончил Александровское военное училище, действительно перешёл к большевикам и воевал на Восточном фронте.

   — И какую должность вам определили большевики?

   — Я был командиром батальона.

   — Не жирно, — с иронией прокомментировал Донцов. Мне показалось, что он был даже обрадован моим ответом. — Вы — поручик, и Тухачевский — поручик. Однако вы — командир батальона, а Тухачевский — командующий армией! Это разве, ангидрид твою в перекись марганца, справедливо? Это разве то самое равенство, которое обещали народу большевики?

   — Не всем же командовать армиями, — пожал плечами я. — Вы же, господин полковник, не командуете Добровольческой армией, а занимаете гораздо более скромную должность.

   — Так-то оно так. — Замечание несколько обескуражило Донцова. — Но бог с ними, с должностями, главное, чтобы мы служили России. Вернёмся к нашим баранам.

   — Тем более что я ещё не успел в полной мере ответить на ваш вопрос, господин полковник. Я хотел бы добавить самую важную деталь. Да, я, как вы совершенно точно заметили, перешёл к большевикам. Но лишь с единственной целью: подрывать, насколько это в моих силах, их боеспособность изнутри.

   — И каким же образом?

   — Я собирал и передавал ценные сведения нашим войскам. — Я сделал ударение на слове «нашим». — Сведения о численности, вооружении и состоянии той самой армии, в которой служил. Надеюсь, вы не будете отрицать, что такого рода деятельность тоже может расцениваться как служение России?

   — Забавно, весьма забавно, ангидрид твою в перекись марганца! — восторженно воскликнул Донцов. — Прекрасные слова, поручик! Если бы не одно весьма существенное «но».

   — Что вы имеете в виду?

   — Это весьма существенное «но» означает, что вы вряд ли сможете представить мне доказательства такого рода деятельности.

   — Вы можете запросить генерала Болдырева, — парировал я.

   — «Запросить генерала Болдырева», — слово в слово повторил Донцов мою фразу с издёвкой. — Это в наше-то время и в нашем-то положении! Да вы смеётесь, поручик!

   — Придёт время, и вы сможете убедиться в моей искренности, — вздохнул я.

   — Однако сейчас против вас, поручик, оборачиваются те сведения, которыми мы располагаем. Смею вас заверить, что сведения эти получены нами из проверенного и надёжного источника. И по этим сведениям вырисовывается, увы, совершенно другая картина. Вы, поручик Бекасов, были отозваны с Восточного фронта в Москву, доставлены на Лубянку и получили задание от Чека проникнуть в наш тыл и по возможности снабжать красных разведывательной информацией.

   — Я отказываюсь даже отвечать на эту гнусную клевету! — как можно возмущённее воскликнул я. — Как можете вы предъявлять мне такие обвинения, мне, сыну русского офицера, который был другом Антона Ивановича Деникина!

Донцов тяжело заёрзал на своём стуле.

   — Видите ли, поручик, если бы мы не учитывали этого факта, вас давно поставили бы к стенке. В тех обстоятельствах, в которых мы сейчас вынуждены пребывать, разве есть время для долгих разбирательств? Но мы хотим выяснить истину. Докажите нам свою непричастность к Чека, и мы расстанемся с вами добрыми друзьями.

   — Но как я ещё могу вам доказать свою верность присяге? Как могу опровергнуть обвинения? — Всё это я произносил по возможности искренне, поражаясь тому, что способен так лгать. — Моё главное алиби — это честное слово русского офицера. — Я внутренне содрогнулся от своих слов и подумал, что гораздо лучше было бы честно признаться во всём. Но, по правде говоря, я ещё не был готов к такой исповеди.

   — Честное слово! — сокрушённо вздохнул Донцов. — Когда-то оно, это честное слово, стоило многого, в него нельзя, просто невозможно было не верить. Но сейчас, в этой кутерьме, в этих Содоме и Гоморре [8] , разве можно положиться только на честное слово? Тем более что наш человек сообщил, что видел собственными глазами, как вы входили в здание Чека на Лубянке. Как это прикажете понимать, ангидрид твою в перекись марганца? — снова завёлся Донцов.

«Оказывается, разведка белых тоже не дремлет, — промелькнуло у меня в голове. — Кажется, этот Донцов вот-вот отправит тебя к стенке».

   — Хотелось бы знать имя этого человека! — Я как утопающий хватался за соломинку. — Я бы хотел вызвать этого подлеца на дуэль!

   — Элементарные законы следствия не позволяют мне называть имена, — сурово произнёс Донцов. Он задумчиво пожевал толстыми губами, наморщил лоб и вдруг сказал: — Впрочем, поручик, была не была! Единственный раз в жизни позволяю себе такое. И то ради уважения к вашему покойному батюшке, которого, признаюсь, тоже знал и ценил как истинного русского патриота. Так вот, слушайте меня внимательно. Эти сведения о вас нам сообщил, думаю, небезызвестный вам Борис Викторович Савинков. Да-да, во время своего кратковременного пребывания в Новочеркасске.

   — Савинков! — Услышав это имя, я почувствовал себя более уверенно. — Но как можно верить этому авантюристу, который из корыстных побуждений сдаст и белым и красным свою родную мать?!

   — Если она жива. — Мне показалось, что Донцов усмехнулся, и интуитивно почувствовал, что он вполне разделяет оценку, которую я дал Савинкову.